解放军文职招聘考试ФЕЯ ЛОТОСА

 

ФЕЯ ЛОТОСА

 

Цзун Сянжо из Хучжоу где-то служил. Однажды осенним днем он осматривал поля и заметил в густоте хлебов необыкновенно сильное движение и колыхание. Недоумевая, что бы это могло быть, он пошел прямо через межи, поглядеть – оказывается, мужчина с женщиной совершают внебрачное соитие. Он расхохотался и уже хотел идти назад, но, увидев, что мужчина, весь красный, завязал кушак и опрометью бросился бежать, а женщина тоже поднялась с земли, он стал ее пристально рассматривать и нашел, что она изящна, мила, очаровательна, понравилась ему очень… Захотелось тут же с ней свиться, но, по правде говоря, застыдился этой гнусной пакости и стал подходить к женщине понемножку, смахивая с нее пыль.

–      Ну что, – сказал он, – эта, как говорится, прогулка «Среди тутов»^[1], ничего, приятна?

Дева смеялась и молчала. Цзун подошел к ней, стал расстегивать ей платье: тело у ней было жирное и гладкое, как помада. И давай гладить по телу вверх и вниз – этак несколько раз.

–      Ты, студент вонючий… Чего хочешь, так бери… А щупать меня, как оголтелый, это зачем?

Стал спрашивать, как ее зовут.

–      Весенний ветерок раз дунет нам страстью, – отвечала она, – и ты направо, я налево. Зачем давать себе труд допрашивать и доискиваться? Ты уж не собираешься ли сохранить мое имя, чтобы написать его на арке, которую ты построишь в честь моей добродетели?

–      В пустом поле, среди трав и растений – это делают только деревенские пастухи и свиные подпаски, – возражал Цзун. – Я не имею этой привычки. С такой красавицей, как ты, милая, я условлюсь просто с глазу на глаз – и это будет вполне серьезно. К чему бы мне быть таким, как ты говоришь, назойливым и мелочным?

Дева, услыша эти слова, с величайшим удовольствием согласилась и похвалила его. Цзун сказал, что его скромный кабинет отсюда недалеко и что он приглашает ее побывать у него.

–      Я уже давно из дому, – сказала дева, – боюсь, как бы дома не подумали чего. В полночь можно будет.

Спросила, где и как расположен дом Цзуна, какие приметы и вообще все в высшей степени подробно. Затем пошла по косой тропинке, заторопилась и побежала.

В начале ночи она и в самом деле пришла в кабинет Цзуна, и вот полил, так сказать, изнемогающий дождь из набухших туч в их самой полной любовной близости. Прошли месяцы, а все было в тайне, и никто ни о чем не знал.

Раз зашел и остановился в сельском храме какой-то иностранец, буддийский монах. Он поглядел на Цзуна и испугался.

–      В вас сидит нечистый дух, – сказал он. – Что с вами сделалось?

Цзун отвечал, что ничего не произошло, но через несколько дней вдруг приуныл и захворал. А дева приходила каждый вечер и приносила ему чудесные фрукты, лаская его, заботясь усердно и сердечно – совершенно как жена, любящая своего мужа. Однако, улегшись в постель, она сейчас же требовала, чтобы он, хотя бы и через силу, с ней соединялся, а Цзун, совсем больной, совершенно не был в состоянии это выдержать. Он понимал уже, что она не человек, но не мог ничего придумать, чтобы отвязаться от нее и прогнать.

–      На днях мне говорил наш монах, – сказал он ей, – что меня мутит злое наваждение. Вот я и захворал; его слова, значит, оправдались. Завтра пойду уломаю его, чтобы пришел ко мне, и буду просить сделать заговор и написать талисман.

Дева при этих словах сделала кислую гримасу и изменилась в лице, после чего Цзун еще сильнее стал подозревать в ней нечистую силу.

На следующий день отправил человека к монаху и рассказал ему, как обстоят дела.

–      Это – лисица, – сказал монах, – чары которой, однако, еще не сильны, и ее легко будет засадить в капкан.

Сказав это, написал две полосы талисманных фигур и передал их человеку Цзуна, дав при этом следующее наставление:

–      Ты придешь домой, возьмешь чистый жбан из-под вина и поставишь его перед постелью больного. Затем тут же налепи один талисман вокруг отверстия жбана и жди, пока лисица туда не влезет. Тогда быстро накрой тазом и на него налепи второй талисман. Затем поставь в котел и кипяти: лисица сдохнет.

Человек пришел домой и поступил, как велел монах. Была уже глубокая ночь, когда пришла дева. Она достала из рукава золотистых апельсинов и только что хотела лечь в постель и спросить, хорошо ли больной себя чувствует, как вдруг послышался вой вихря в жбанном горле, и дева была туда втянута. Слуга быстро вскочил, покрыл жбан, налепил талисман и уже хотел ставить варить, как Цзун, увидев рассыпавшиеся по всему полу золотистые апельсины и вспомнив всю ее любовь и милое отношение к нему, в порыве сильного чувства и горького отчаяния, велел отпустить ее, содрал талисманы и сбросил крышку. Дева вышла из жбана шатаясь и в крайнем изнеможении, поклонилась ему до земли и сказала:

–      Мое Великое Дао^[2] уже готово было завершиться, как вдруг в один день я чуть было не превратилась в пепел. Ты – милосердный человек. Клянусь, я непременно отблагодарю тебя!

И ушла. Через несколько дней Цзун еще более ослабел, и слуга побежал в лавку покупать доски для гроба. По дороге он встретил какую-то деву.

–      Ты не слуга ли Цзун Сянжо? – спросила она.

–      Да, – отвечал тот.

–      Господин Цзун – мой двоюродный брат. Я узнала, что он очень болен, и собралась уже идти навестить его, но как раз тут подоспели разные дела, и мне не удалось пойти. Будь добр, потрудись передать ему этот пакетик с лекарством, которое прямо-таки творит чудеса.

Слуга взял, принес домой. Цзун стал вспоминать, но никакой двоюродной сестры вспомнить не мог и понял, что это и есть ответная благодарность лисицы, о которой она говорила. Принял принесенное лекарство, и оно, в самом деле, сильно помогло, так что в какие-нибудь десять дней он совершенно поправился и почувствовал в душе к своей лисе благодарность и умиление, стал молиться ей, обращаясь в пространство и выражая свое желание увидеть ее раз или два.

Однажды ночью он запер двери, сидел и одиноко пил. Вдруг слышит: кто-то легонько стучит пальцем в окно. Отодвинул щеколду, вышел посмотреть – оказывается, дева-лиса. Обрадовался страшно, схватил ее за руки и стал выражать свою благодарность. Пригласил ее остаться и вместе с ним пить.

–      С тех пор как мы расстались, – говорила дева, – сердце у меня так и горело беспокойством: мне все казалось, что мне нечем отблагодарить тебя за твою высокую и добрую душу. А теперь я нашла тебе чудесную подругу. Может быть, этим мне и удастся вполне погасить свой долг. Как ты думаешь?

–      Как же это? – осведомился Цзун.

–      Это не из твоих знакомых, – отвечала дева. – Завтра с раннего утра отправляйся к южному озеру, и как только увидишь девушку, рвущую водяные каштаны и одетую в прозрачную креповую накидку, то сейчас же нагоняй ее на лодке. Если потеряешь ее следы, то посмотри у запруды: там увидишь лотос с коротким стеблем, укрывшийся под листком. Сейчас же сорви и поезжай домой. Возьми свечку и подпали стебелек – и получишь красавицу жену, а вместе с ней и продление своей жизни.

Цзун с вниманием все это выслушал и воспринял. Вслед за тем дева стала прощаться. Цзун упорно удерживал ее и тащил к себе, но она не хотела и говорила:

–      С тех пор как со мной приключилась та, помнишь, беда, я вдруг прозрела и поняла Великое Дао. Неужели же я стану теперь из-за любви под одеялом навлекать на себя злобу и ненависть человека?

Сказала это с серьезным, строгим видом, простилась и ушла.

Цзун поступил, как она ему указала. Пришел к южному озеру. Видит: среди лотоса толпами колышутся красивые женщины, а между ними девушка с челкой, одетая в креповую накидку, – красавица, на земле не встречаемая. Быстро погнал он лодку и стал уже ее вплотную настигать, как вдруг потерял всякий ее след. Сейчас же раздвинул гущу лотосов и, в самом деле, нашел красный цветок, у которого стебель был не выше фута. Сорвал и принес домой, где поставил на столе, а рядом с ним огарок свечи. Только что хотел поджечь, оглянулся – цветок уже стал красавицей. Цзун в крайнем изумлении и радости пал ниц и поклонился.

–      Ты, глупый студент, – говорила девушка. – Я ведь оборотень лисы и буду твоим мучением!

Но Цзун не хотел и слушать.

–      Кто тебя научил? – допытывалась лиса.

–      Я сам, – отвечал тот, – твой ничтожный студент сам сумел тебя узнать, милая. К чему было бы меня учить?

Схватил ее за руку и потащил… И вдруг она упала вслед за движением его руки, упала и превратилась в причудливый камень, высотой приблизительно с фут, весь фигурный, резной, с какой стороны ни взгляни. Цзун взял его, положил с почетом и вниманием на стол, возжег курения, поклонился ему и раз и другой, произнося молитвы. Наступила ночь. Он запер все двери, заложил все отверстия – все боялся, что камень уйдет. Утром стал его рассматривать – глядь: опять уж не камень, а креповая накидка, от которой как-то издали доносился запах духов.. Раскрыл накидку и видит, что на воротничке и на груди еще сохранились следы тела. Цзун накрыл накидку одеялом, обнял ее и лег с ней. Вечером он встал, чтобы зажечь свечу; когда же вернулся в постель – на подушке уже лежала девушка с челкой. В безмерной радости, боясь, что она снова изменит свой образ, он сначала умолял ее сжалиться и тогда только приник к ней.

–      Что за несчастье, – смеялась девушка. – Кто это, в самом деле, дал волю своему языку и наболтал этому сумасшедшему, который насмерть измолол меня…

И больше уже не сопротивлялась. Однако в самые любовные моменты она делала вид, что больше не может, и все время просила перестать, но Цзун не обращал внимания… – Если ты так, то я сейчас же изменю свой вид, – грозила дева. Цзун пугался и переставал.

С этих пор у обоих чувства пришли к полному единению. А между тем серебро и всякая одежда наполняли сундуки, причем неизвестно было, откуда все это бралось. Дева в обращении с людьми говорила только «да-да», словно ее рот не мог выговорить ни слова. Студент тоже избегал говорить о ее чудесных похождениях.

Она была беременна более десяти месяцев. Сосчитала, когда должна была родить, вошла в комнату, велела Цзуну запереть двери, чтобы никто не постучался. Затем сама взяла нож, отрезала себе пуповину, вынула ребенка и велела Цзуну нарвать тряпок и завернуть его. Прошла ночь – она уже поправилась. Прошло еще шесть-семь лет. Как-то раз она говорит Цзуну:

–      Мои прежние грехи я искупила полностью – позволь с тобой проститься!

Цзун, услыша это, заплакал:

–      Милая, когда ты ко мне пришла, я был беден и без положения. Теперь, благодаря тебе, я понемногу богатею. Могу ль я вынести, чтобы ты так скоро уже заговорила о разлуке и об уходе куда-то далеко? Кроме того, у тебя ведь нет ни дома, ни родных. В дальнейшем сын не будет знать своей матери – а ведь это тоже вещь неприятная, вечная досада. Дева грустно задумалась.

–      Соединение, – сказала она, – влечет разлуку. Это уж непременно и всегда так. Счастье нашего сына обеспечено. Ты тоже будешь долго жить. Чего ж вам еще? Моя фамилия Хэ^[3]. Если соблаговолишь когда-нибудь вспомнить обо мне, возьми в руки какую-нибудь из моих прежних вещей и крикни: «Третья Хэ!» И я появлюсь! Сказала и добавила, как бы освобождаясь от земли:

–      Я ухожу.

И на глазах у изумленного Цзуна она уже летела вверх над его головой. Цзун подпрыгнул, быстро схватился за нее, но поймал только башмачок, который вырвался из рук, упал на пол и стал каменной ласточкой^[4], красною-красною, ярче киновари, причем снаружи и изнутри сияла и переливалась, словно хрусталь. Цзун подобрал ее и спрятал. Пересмотрел вещи в сундуке. Нашел там креповую накидку, в которую она была одета, когда появилась впервые.

Каждый раз, как вспоминал о деве, он брал в руки накидку и кричал:

–      Третья!

И перед ним являлось полное подобие девы, с радостным лицом и смеющимися бровями. Совершенно как живая. Только вот что не говорит! Друг рассказчика добавил бы: 

«Если б цветы нашу речь понимали – много бы было хлопот нам. Камень – тот говорить не умеет: нравится сильно он мне». Это прекрасное двустишие Фанвэна^[5] можно было бы сюда приписать: подошло бы хорошо!